Едва ли найдется такой человек, обладающий каким-либо качеством, отличающим его от других, который не любил бы показывать этот знак отличия по всякому поводу.
Мне всегда было достаточно четверть часа побеседовать с незнакомцем, чтобы узнать, богат он или нет. Я всегда считаю молчание человека на этот счет не выраженным в словах признанием своей бедности. Гении раскрывают себя через мгновение; и нельзя обратиться ни к одному из них, чтобы он не дал вам понять, с какой необыкновенной личностью вы имеете честь беседовать - ценит ли он себя как критика или поэта, считает себя глубоко образованным человеком или, напротив, остроумно и тонко высмеивает всякую ученость. Но какое бы удовлетворение ни приносило это хвастовство тщеславию людей, опыт показывает, что оно приводит к самым невыгодным для них последствиям. Неправильно полагают, будто способности одного человека вызывают у другого желание оказать ему добрые услуги. И хотя было проявлено много заботы и дано немало советов относительно необходимости наилучшим образом показывать наши таланты, я думаю, что истинно великое искусство состоит в том, чтобы наилучшим образом скрывать их. Жаль, что у нас так мало написано на такой отличный сюжет, который также дает большие возможности человеку выставить напоказ свои способности. Раньше я всегда удивлялся, видя, как люди, у которых нет ни остроумия, чтобы развлекать, ни здравых суждений, чтобы поучать, ни способностей, чтобы оказывать услуги, ни вообще хотя бы одного какого-либо качества, которое могло бы привлечь к ним внимание, из состояния, столь же презренного, как их личности, возвышались до самых почетных постов и становились обладателями величайших богатств, не вызывая почти ни у кого удивления или желания расследовать причины столь необычной судьбы. Только некоторые из более проницательных людей замечали мимоходом: «Он был умный человек и хорошо распорядился своими картами».
Признаюсь, это внушало мне некоторое беспокойство и нередко наводило на всевозможные размышления (вы скажете, что они продиктованы завистью) о том, что я в большей степени заслуживаю всего этого. Я утешался тем, что мои способности, мое истинное достоинство были намного более ценным богатством, чем его выезд; хотя должен сознаться, что даже в моих собственных глазах, когда появился упомянутый выезд, мое личное достоинство представляло собой жалкое зрелище.
В промежутках между приступами хандры я обычно изучал, какие скрытые качества восполняют видимое отсутствие достоинств у таких лиц. Но, затратив много времени на размышления об этом, я убедился, что их возвышение объясняется именно этим отсутствием достоинств, и ничем больше. Я пришел к убеждению, что единственный способ сделать талант полезным его обладателю - скрыть талант, а наиболее надежно спрячет его тот, у кого просто нечего показывать. У меня нет сомнения в истинности этих замечаний. Может быть, основания, на которых они построены, не так уж прочны. Но они покоятся на определенных наблюдениях, сделанных над человеческой натурой. Первое из них следующее: почти каждый человек, насколько бы сомнительным это ни показалось другим, принимает себя за маленького божка. Если же он великий человек, то считает себя настоящим божеством, Majorum Gentium . И так обстоит дело со всеми людьми, от самых верхов и до самых низов.
В соответствии с этим всякий, кто присваивает себе подобные атрибуты, открыто оскорбляет упомянутого бога и поэтому не может быть любим или поддерживаем им, хотя и использует все свои способности, оказывая ему услуги. Лицо, которое он более всего презирает, занимает первое место в его привязанностях. Способ стать значительным лицом – полностью отказаться от собственной личности, и отсюда возникла та выразительная фраза относительно королевских дворов – его креатура. Чем меньше у этого существа чего-либо своего собственного, будь то тело или душа, разум или воля, тем больше он принадлежит своему господину, тем больше тот его любит и тем более он приспособлен к тому, чтобы прославить другое существо среди простых людей, назвав его..., хотя среди богов того называют..., и в этом качестве он служит так хорошо, что в конце концов перестает быть орудием других и сам становится действующей причиной.
Из всех видов лести наибольшее удовольствие людям доставляет та, которая называется безудержной. Любой человек может вам сказать: «Вы выше всех людей»; но он делает больше, показывая вам, что вы, вне всякого сомнения, выше его самого. Остроумные люди могут льстить; но в самом этом действии половина и даже больше половины успеха льстеца объясняется тем, что он делает это очень искусно. Эти замечания направлены на то, чтобы люди, не имеющие талантов, удовлетворялись своей судьбой; равно как и другие, не очень любящие проявлять свои...
Большая часть семей имеет близких знакомых среди тех, кто стоит ниже их в обществе.
Причины, выдвигаемые в оправдание отказа служить достойным людям.
Есть люди, которые слывут гениями потому, что пренебрегают всеми правилами приличия или попирают их как в повседневной жизни, так и в своих речах и трудах. Их почитатели видят все их недостатки, с готовностью признают их; таков уж несчастный жребий гениев – быть эксцентричными и экстравагантными. Все самое что ни на есть чудовищное можно простить гению. Более того, люди идут еще дальше и даже эти слабости и причуды выставляют убедительными доказательствами высоких талантов. Они изобрели способ судить о способностях людей от обратного – не на оснований того, что у них есть, а на основании того, чего у них нет. В таких случаях я часто терялся и не мог найти критерий для определения того, что же такое гений. Изучив те способности, которые, как мне показалось, и составляют понятие «гений», и их соответственное и правильное применение, я, к своему удивлению, обнаружил, что ни одна из них ни в малейшей степени не участвует в формировании гения. Если я спрашиваю, действительно ли данный гениальный человек отличается здравостью суждений, мне отвечают, что он слишком пылок, чтобы быть чересчур благоразумным. Если я хочу узнать о силе его памяти, надо мной смеются за одно предположение о том, что остроумный человек вообще может что-либо запомнить. Если я спрашиваю о его учености, то (мне отвечают, что) он гений от природы. Наш гений очень глуп и необщителен в компании – но ведь он же прямо-таки создан для затворнической жизни (заявляют его почитатели). Если я спрошу о его работах, ставлю десять против одного, что услышу в ответ: он слишком нетерпелив, чтобы закончить какой-нибудь труд. Если же мне вдруг повезет и я случайно наткнусь на какие-либо из его работ, то напрасно я буду выдвигать против них тысячи возражений. Любой упомянутый мной недостаток послужит утверждению его репутации, ибо люди гениальные никогда не отличались точностью. Эта склонность ставить нечто двусмысленное на место истинного достоинства, а затем на основании такой замены считать, что все остальное не только бесполезно, но и является своего рода доказательством того, что ему нужно это «нечто», весьма распространена среди людей, не отличающихся большим умом. Если спросить пуританина о достоинствах его проповедника, он скажет вам, что этот проповедник – просто замечательный человек. – У него хороший метод (чтения проповедей)? – Нет, у него вообще нет никакого метода. – Его аргументы неоспоримы и ясны? – Он не прибегает к аргументам, чтобы не создавалось впечатление, будто возможна такая вещь, как человеческая мудрость. – Но его язык изящен? – Нет, все это суета! – В чем же тогда заключается его достоинство? – Он силен духом.
Некая личность, чьи манеры грубы и наглы, жизнь распутна, суждения экстравагантны, человек самонадеянный, вздорный, легкомысленно относящийся к своим собственным интересам, не выражающий благодарности за то, что получено им от других, непостоянный, тут же оскорбляющий того, кого только что ласкал, не имеющий никаких человеческих привязанностей, – таковы характерные черты того, кого очень многие честные и даже некоторые весьма сведущие люди принимают за гения. И все те, кто в данный момент высоко стоит во мнении города и кого я имел счастье видеть, обладают именно этими характерными чертами. Жаль, что он (гений) именно такой человек, но если бы он таким не был, то потерял бы всех своих почитателей. Когда такая репутация уже утвердилась, он освобождается от соблюдения всех форм приличия. Половину своего времени он мрачен, угрюм и подавлен, ибо люди умные всегда в ипохондрии, а вторую половину – неистово шумлив, но не весел. Единственным доказательством доброты его натуры служит то, что он пренебрегает своими собственными делами.
Я часто наблюдал стадо индюшек, которые ошеломляли меня своим необычайным гвалтом, напоминавшим мне крики патриотов нашей палаты общин. И это сходство еще более усилилось, когда вышла птичница и бросила им немного отрубей. До этого их громкие крики сливались в своего рода чудовищный, концерт, все перья у них стояли дыбом, и казалось, что каждая птица готова была напасть на нас. Но не успела щедрая рука птичницы бросить на землю отруби, как клювы у всех закрылись, перья улеглись и оперенье стало гладким, и если теперь и был предмет спора, то он касался только того, кому достанутся отруби.
Истинно великий человек встречается редко и в такой же мере редко приносит пользу, причем только в исключительных случаях и чрезвычайных обстоятельствах. Во все другие времена он чаще приносит вред, ибо тогда нужны те, кто идет обычным путем.
Гений страдает в большинстве случаев, исключая те из них, когда он должен работать, полагаясь только на себя, и где судьба не играет роли. Только там и тогда его можно бесспорно узреть.
Гением может быть назван тот, кто охватывает великое, проявляя какую-нибудь выдающуюся способность ума новым и удивительно смелым образом. Один подвиг не служит доказательством такого гения. Само по себе взятие Ларошели не увековечило бы имя Ришелье в списке великих полководцев. Гений должен совершить ряд подвигов, причем все эти подвиги должны совершаться в одном и том же духе и в одной и той же сфере.
Многие военачальники умеют воевать и тоже имеют счастье одерживать победы; но именно на долю великого ума выпадает замыслить смелый и удивительный план, полный трудностей, которые поражают и кажутся непреодолимыми обычному уму; и, однако же, последствия осуществления плана показывают, что он был самым лучшим из всех, какие только могли быть избраны. Человек, действующий обычным способом, подобен машине; мы знаем, что противопоставить каждому его движению; мы видим всю его схему; мы можем быть уверены в том, какой следующий шаг он сделает, и если он добивается какого-либо успеха, то виноваты в этом мы сами. Но истинный гений стремится к своей цели такими путями, что мы остаемся в неведении относительно его замысла, пока не увидим и не почувствуем на себе его осуществления.
Кажется, он рискует всем – и, проникая в самую суть дела, пренебрегает всеми менее важными обстоятельствами. Когда Ганнибал во главе победоносных войск оказался в центре Италии, Сципион оставил Италию беззащитной и повел свою армию прямо на Карфаген.
Это был великий план; он нисколько не уступает по грандиозности поразительному маршу Ганнибала из Африки сквозь Испанию и Галлию, через Апеннины и Альпы в Италию. (...)
Защищая свои интересы, мы уделяем самим себе больше внимания, чем следовало бы; самосовершенствованию же – слишком мало; наше образование предназначено для показа, а не для того, чтобы приносить пользу, и пребывает в соответственном состоянии, ибо оно редко идет дальше словесных проявлений. Когда мы учимся для самих себя, то обычно получаем двойную выгоду – и напоказ, и по существу; если же первой выгоды мы не получаем, то нас научат не слишком сожалеть об этой потере. Ученость напоказ – все равно что краска на лице: она кричаще безвкусна, держится недолго и нисколько не лучше открытого обмана.
Проявление истинной учености подобно цвету лица, который оно приобретает при хорошем здоровье, когда оно выглядит свежим и естественным и служит лишь знаком чего-то еще лучшего.
Имеет значение главным образом не что мы читаем, а как и с какой целью. Учиться только ради самого учения – бесплодный труд; учиться только для того, чтобы быть ученым, – значит двигаться по замкнутому кругу. Цель учения – не знание, а добродетель, подобно тому как целью всяких теорий должна быть та или иная практика. Именно из-за того, что этим пренебрегают, мы столь часто видим, как люди огромной учености так же глубоко погрязают в страстях, предрассудках и ложных мнениях, присущих необразованным людям, как и все прочие; более того, мы часто наблюдаем, что они более раболепны, более спесивы, более самоуверенны, больше любят деньги, больше действуют под влиянием тщеславия, больше боятся смерти и больше прельщаются имеющими важный вид пустяками и мелочными достоинствами. Я часто наблюдал проявление именно этих двух последних черт и всегда удивлялся.
Следует заметить, что если какое-либо дело, не являющееся само по себе главным и развиваемое только как дополнение к чему-либо еще, отклоняется от своего истинного назначения, оно не только не содействует главной цели, но и в огромной степени препятствует ее достижению. Гимнастические упражнения греков, несомненно, были предназначены для того, чтобы готовить их к войне; и, кажется, эти упражнения очень хорошо отвечали поставленной цели. Но когда об этой цели забыли, когда искусство гимнастики само по себе получило признание, когда стали добиваться известности только в упражнениях, последние потеряли свою пользу; и знаменитые борцы всегда были самыми плохими солдатами. Те, кто делает акробатику своим занятием, никогда не отличаются сколько-нибудь примечательной ловкостью в других отношениях; и мои наблюдения на основании собственного небольшого опыта показывают, что полные небылиц хвастливые воспоминания служат лишь распространению выдумок и хвастовства и вряд ли чему-либо еще. Примерно то же самое происходит и с образованием. Знание есть культура ума; и тот, кто останавливается в своем развитии, будет столь же мудр, как тот, кто вспахал свое поле, не имея ни малейшего намерения сеять или жать.
Есть два сорта людей, которые относятся к образованию с не очень большим уважением. Первые – это те, кто, завершив длительный курс учения и овладев главными положениями большей части наук, обнаруживают, насколько слабы и ошибочны или же в лучшем случае неопределенны основы многих из них. Побуждаемые благородными намерениями, они ведут преследование с огромным удовольствием и не меньшим старанием и обнаруживают под конец, что процесс погони был лучше добычи. Вторые – это те, кто вообще ничего не знает о книгах и презирает все выгоды учения по сравнению со своим собственным природным умом. Эти два сорта людей придерживаются почти совершенно одинаковых мнений, но по совершенно разным причинам, и вследствие этого их оценки совершенно различны. Ибо мнение одних основывается на глубине мысли и смирении; других – на полном невежестве и самой нетерпимой спеси. Пренебречь своим преимуществом, которым в полной мере обладаешь, – это необычайное проявление скромности; презирать то, чего не знаешь, – глупость и наглость. Прежде чем осмелиться заявить, что всякое знание есть суета, каждый человек, подобно Соломону, должен знать все, от кедра до иссопа.
Те, кто вообще отрицает образование; те, кто бранит какой-либо один определенный род занятий, например юриспруденцию или медицину, в общем те, кто утверждает, что животные умнее людей, нисколько не заботятся о том, чтобы всерьез доказать свою точку зрения; они лишь хотят показать свои мнимые способности, и лучший способ не дать им этого сделать – не спорить с ними.
Так как образование в определенной степени соответствует приобретаемому с годами опыту, оно, кажется, имеет следствием нечто похожее на свойственную старости склонность к брюзжанию. Насколько мне известно, ничто не встречает такого плохого приема, как всякие жалобы на время; я думаю, для этого есть основания, ибо обычно эти жалобы начинаются с изложения собственных несчастий и кончаются ими. Но такие жалобы менее всего приличествуют людям ученым, которые благодаря какому-то року всегда удивляют нас упреками, веку, в котором они живут, и сетованиями на то, что они не получают достаточного поощрения. И так будет всегда, пока люди, получая образование, ставят перед собой какие-то иные цели кроме упорядочения ума и своего собственного внутреннего удовлетворения и покоя. Если справедливо рассматривать этот вопрос, какого вознаграждения должен я ожидать за то, что оказываю самому себе величайшую услугу, какую только можно вообразить? Если я жалуюсь на отсутствие поощрения на этом пути, то это верный признак того, что я его не заслуживаю. Если мое учение носит такой характер, что не позволяет мне прославиться или вместо этого приобрести нечто лучшее, то чем же я занимаюсь? И в каком свете выставляю я себя?
Нам следовало бы скорее быть образованными в отношении наук вообще, чем в какой-либо отдельной науке (я не говорю здесь о какой-либо определенной профессии). То есть нам следует, если это возможно, скорее овладевать теми принципами, которым подчиняется большая их часть, чем обирать те частности, которые направляют и отличают каждую из них в отдельности. Таким путем мы можем гораздо более значительно расширить свои взгляды; мы сохраняем ум открытым и предупреждаем ту ограниченность и узость, которой почти неизбежно сопровождается поставленное в какие-нибудь рамки общение с любым искусством или наукой, какими бы благородными сами по себе они ни были. Я помню предисловие к какой-то книге по геральдике, где автор, похвалив должным образом свои труды, делает суровый выговор тем, кто настолько слаб, что бесполезно тратит время на такие пустяковые занятия, как философия и поэзия, и пренебрегает таким искусством, как геральдика, занятие которым доставляет огромное удовольствие и приносит выгоду в практическом плане.
Ограниченность учения и общения – самые распространенные источники (самодовольной) гордости, мне известные; и я уверен, что любое знание, которое отмечено этой чертой, не покрывает причиняемое им зло. Если человек – скудоумное и ограниченное существо, то какое имеет значение, будет ли он логиком или башмачником, геометром или портным? Если у него узкие взгляды механициста, то он так же далек от философа, как мастеровой, а может быть, и еще дальше, если последний случайно получил от природы способность более широко мыслить.
С любым ограниченным знанием неотделимо связан ряд ложных обольщений; чтобы избавиться от них, необходимо более широкое образование. Когда человек хорошо знаком со всем разнообразием искусств и наук, с историей, мнениями, обычаями, нравами, достижениями всех времен и народов, непременным следствием его (широкой) образованности будет то, что мелкие предрассудки мелких партий, которые вызывают такие раздоры и такую вражду среди людей, должны исчезнуть; образованность должна также несколько ослабить то чрезмерное восхищение властью и богатством, которое опьяняет нас нам на погибель и уничтожает мир и простоту нашей жизни. Если бы, зная о возвышениях и падениях царств, мы отмечали, что то же самое происходит и с наукой, видели, как она возникает благодаря случаю, развивается благодаря упорству и трудолюбию, укрепляется в ходе борьбы, совершенствуется благодаря искусности и свободе развития, затем сталкивается с трудностями, начинает ошибаться и удовлетворяться предположениями и, растворяясь, наконец, освобождает место новым системам, которые возникают тем же путем и которых постигает та же судьба, то, возможно, это могло бы научить нас смирению и несколько ослабило бы нашу веру в собственную непогрешимость. Все, что способствует нашему смирению, делает нас мудрее. Все, что делает нас мудрее, делает нас лучше, удовлетвореннее и счастливее.
Целью всего образования я считаю честный и свободный склад ума, и там, где я его не нахожу, я сомневаюсь в истинности знания. Ибо целью всякого знания должно быть какое-либо наше совершенствование; а всякий, кто угрюм, злобен, необщителен, злораден, кто слишком высокого мнения о своих собственных знаниях и презрительно относится к знаниям других, кто похваляется своими знаниями, уверен в непогрешимости своих догматов и бранит тех, кто с ним расходится во взглядах; пусть он будет ученым – и в действительности большая часть тех, кого называют учеными, отвечает приведенному выше описанию, – но, конечно, он не образованный человек, не философ. Чем больше он хвастает своей ученостью, тем громче провозглашает свое невежество. Если глубокая и широкая образованность не делает человека скромным и смиренным, то, полагаю, никакое другое доступное человеку средство не в состоянии это сделать.
Не следует думать, что попытка получить широкое образование является слишком смелым предприятием; стремиться приобщиться ко многим наукам, содействующим друг другу, – значит быстрее двигаться вперед в каждой из них в отдельности; это предотвратит то пресыщение, которое возникает из ограниченного применения знаний и которое приводит только к праздности или к перемене занятий. А что именно следует предпочесть, каждый может судить сам.
Кроме того, конечно, между всеми науками существует связь, которая заставляет их содействовать взаимному развитию друг друга, хотя я не склонен приписывать ей такую большую роль, как это делают некоторые. Но одна из самых важных причин, в силу которой я выступаю за широкое разнообразие наших занятий и довольно быстрый переход от одного к другому, заключается в том, что это помогает формированию того versatile ingenium*, который приносит такую огромную пользу в жизни. Не увлекаться до одержимости одним предметом, но быть в состоянии по своему усмотрению оставить его, перейти к другому, а затем к третьему, вернуться снова к первому и следовать обстоятельствам с такой .гибкостью, которая может соответствовать бесконечной сложности, встречающейся во многих делах и занятиях. Ибо мы должны, если возможно, подчинять все наши таланты потребностям жизни и не делаться рабами ни одной из них. Тот, кто уделяет все свое время какой-либо одной науке, будет, скорее всего, полностью увлечен ею и уже не сможет свободно решать, когда, и где, и в какой мере он должен дать волю своим размышлениям; поэтому он не будет хорошо приспособлен к обычной жизни.
Есть очень веские причины полагать, что занятие практическими делами, скорее, приносит пользу теоретическим познаниям, а не наоборот; может быть, потому, что ум может достичь большего при внезапных побуждениях к действию, чем при размеренном движении. Опыт свидетельствует, что исключительная занятость только наукой может привести к бесполезным тонкостям и причудливым понятиям. Человек создан для размышления и действия; и когда он следует природе, то достигает успеха и в том и в другом.
Меня не трогает то, что обычно говорят о поверхностных знаниях. Человек, который не стремится получить репутацию ученого, будет равнодушен к тому, считают ли его познания глубокими или нет, если они ему приносят реальную пользу. Можно знать все законы науки, быть хорошо знакомым с ее основами, легко рассуждать о них и знать все о том, что думали, писали, предпринимали ученые в отношении данного предмета, и тем не менее обладать лишь поверхностными знаниями в данной науке. Другой знает лишь некоторые из ее принципов, однако может развить их, может умножить их источники, может открыть что-то новое, может ликвидировать какой-то недостаток; и его познания в данной науке более глубоки, чем у первого, если этот первый не сможет продвинуться вперед в своих познаниях на новые рубежи - чего не могут сделать тысячи людей, сведущих в искусствах, а в силу этого их знания являются более поверхностными, потому что приносят меньше пользы. И такова слабость человеческого ума, что, как было обнаружено, поверхностное знакомство и легкость обращения с тем, что уже известно, в любой науке скорее приносит вред, чем пользу, так как не служит расширению знания.
Люди небольшого ума обычно ни во что не ставят ту пользу, которая не дана нам конкретно и прямо; они должны отчетливо видеть пользу, чтобы признать ее. Однако в действительности существует много такого, что помогает нам окольным путем прийти к своей цели и вернее ее достичь. Я говорю это для тех, кто недооценивает такие разделы образования, которые служат украшению речи, – красноречие, поэзию и тому подобное – и считают их просто безделками. Я рассматриваю их в совершенно ином свете, поскольку всегда считаю, что главная цель образования – привить уму и нравам склонность к изящному и изгнать из них все грязное, низкое и недостойное. Я полагаю, что изящные искусства более всех других подходят для достижения этой цели, и по той самой причине, за что некоторые их осуждают: потому что они связаны с аффектами, в которых, больше чем в каких-либо заблуждениях разума, заключены источники всех наших ошибок.
С другой стороны, те, кто благосклонно относится к этим занятиям, как мне кажется, не понимают отчетливо, в чем состоит их польза. Они говорят, что заповеди нравственности, украшенные достоинствами красноречия привлекают внимание и, будучи соединены с чем-то приятным, производят более глубокое впечатление. Это правильно; но в действительности великая сила красноречия и поэзии и огромная польза, проистекающая из них, заключаются не в изложении заповедей, а в создании привычек. Ибо дидактика составляет лишь незначительную часть всех стихотворений; а во многих ее вообще нет; и тем не менее все они приносят пользу. Ибо когда ум наслаждается высокой фантазией, изящными и возвышенными чувствами, прекрасным языком и гармоническими звучаниями, он незаметно для себя приобретает расположенность к изяществу (...) и склонность к гуманности. Ибо не какие-то правила или заповеди нравственности и поведения, а именно приобретаемая умом склонность дает направление нашей жизни. Она наилучшим образом соответствует тому, что называется естественным характером (...); а это самый лучший поводырь и хранитель в любой добродетели, которого мы можем иметь. Ибо хотя назидания, страх, выгода/ или другие мотивы могут принудить нас к добродетели, такая добродетель вырастает на плохой почве, она груба и неприятна.
Большая часть книг убеждает, утверждает, доказывает; они приходят к нам, содержа в себе установившиеся понятия, и заставляют нас слишком рано устанавливать свои. Мы слишком склонны во всем принимать чью-либо сторону тогда, когда наш разум еще очень незрел, и заставляем мышление зрелых лет подчиняться опрометчивости молодости. Мне так и хочется думать, что нам следовало бы учиться не столько тому, как избавляться от сомнений, которых у нас и так слишком мало, сколько тому, как сомневаться.
Мы ежедневно слышим слова «невозможно», «нелепо», неразумно», «противоречиво», которые произносятся во многих случаях, и притом с одинаковой настойчивостью и невежеством, сторонниками двух прямо противоположных точек зрения в ответ на вопросы чрезвычайно темные и загадочные, которые, кажется, специально рассчитаны на то, чтобы поставить в тупик и привести в замешательство человеческий разум. Если бы кто-либо серьезно вознамерился рассмотреть собственные мнения о разных вещах в разные периоды своей жизни, он увидел бы: то, что он в один момент считал невозможным, оказалось легко достижимым; то, что он называл нелепым, теперь считается им в высшей степени разумным; опыт переворачивает понятия, заставляет человека принимать то, что он отвергал, и отвергать то, что он больше всего любил. Следует думать, что эти соображения могли бы склонить разум к смирению и сделать его более осторожным и скромным. Такой анализ делается иногда, но с совершенно иными последствиями. Мы смотрим на ограниченность наших прежних понятий и ликуем от того, насколько мы теперь выросли. Мы торжествуем, проводя такое сравнение, и никогда не помним того, что мы должны будем снова вернуться на тот же самый круг, обдавая презрением наш нынешний триумф при сравнении с нашими более поздними - одному богу известно, будут ли они более мудрыми, – схемами явлений. Мы должны следовать прямо противоположному курсу: некогда я был в чем-то уверен; теперь я обнаруживаю, что ошибался; я снова собираюсь быть твердо уверенным, могу я сказать, что через несколько лет мне не покажется, что моя уверенность была ошибочна?
Если наш ум будет в течение долгого времени упражняться в сомнениях и помнить о неопределенности, это может оказать на него такое же воздействие, какое оказывает брожение на спиртные напитки. Оно их какое-то время будоражит, но затем делает их как более крепкими, так и чистыми.
Мы слишком много читаем; и поскольку эти наши занятия далеки от жизненных дел, их впоследствии нельзя достаточно легко совместить. Остается пожелать, чтобы события текущей жизни составляли более значительную часть времяпрепровождения даже самых значительных людей. Вполне разумно, что наше поведение в общем должно в значительной мере следовать принятым нормам; но это, к несчастью, требует от нас участия в развлечениях, подчас пустяковых или даже хуже того; но я охотно отдам кое-что как разуму, так и обычаю; я буду его (обычая) покорным слугой, но не рабом. То, что мы узнаем из бесед, в некотором отношении лучше того, что мы извлекаем из книг; и оно, конечно, больше влияет на наше поведение. Разговор ближе к действию и лучше сочетается с ним, чем простое чтение, и, конечно, любого рода философия естественно приятна уму; ее не исключают из бесед за то, что она угрюма и педантична; но она может стать угрюмой и педантичной, когда исключается из бесед.
Чем больше кто-либо возвышается умом над необразованными людьми, тем ближе он подходит к ним по простоте наружности, речи и даже не столь малого числа своих понятий. Он очень хорошо знает свой разум и поэтому трезво оценивает его. В некоторых случаях он даже больше доверяет своим аффектам; он держит их в узде, но не в оковах. Тот, кто правильно судит о своей натуре, будет осторожен в отношении любых суждений, которые могут увести его с привычных дорог жизни; к обычаю следует относиться с большим уважением, особенно если он общепринят; даже над обыденными представлениями не всегда следует смеяться. Возникновение обычаев вызывается действием какого-то общего принципа, который является более надежным руководством, чем наша теория. Правда, часто им следуют, исходя из странных побуждений, но это не делает их менее разумными и полезными. Человек в наибольшей степени подвергается опасности впасть в заблуждение тогда, когда он далеко продвинулся вперед по пути совершенствования; и я отношусь с наибольшей осторожностью и сомнением к своим суждениям именно тогда, когда они кажутся наиболее законченными, точными и убедительными. Изысканные тонкости и изощренность суждения подобны эссенциям, которые вызывают беспорядок (мыслей) в мозгу и гораздо менее полезны, чем обычные напитки, имеющие более грубую природу. Я бы не хотел, чтобы наше мышление было слишком рафинированным, еще менее того я хотел бы, чтобы его пагубное действие распространялось на церемонии и обряды, которые используются в некоторых видах материальной деятельности (...) и при более радикальных изменениях жизни. Я обнаруживаю такие церемонии и обряды у всех народов во все времена; поэтому я считаю, что они соответствуют нашей природе, и мне не нравится, когда их называют нелепостями. Наши предки, правда, были грубее нас и хотя были необразованны, но по крайней мере не были развращены, и они соблюдали обычаи; мы должны следовать их примеру. Но обычаи не должны оказывать на нас больше влияния, чем вытекает из их истинной ценности. Когда Диоген умирал, его друзья захотели узнать, как они, по его мнению, должны распорядиться его телом. «Бросьте его в поле», – сказал он. Они возразили, что тогда его могут пожрать дикие звери. «Тогда положите рядом мой посох, чтобы я мог отгонять их». Один ответил: «Ты тогда ничего не будешь чувствовать и не сможешь этого сделать». – «Я не буду чувствовать и их укусов», – сказал он.
Мне нравится живость поворота темы в этом анекдоте. Мораль его бьет на эффект, но лишена сути; ибо в чем нас убеждает Диоген этим необычным примером? В том, что, поскольку наши тела после смерти не чувствительны ни к боли, ни к удовольствию, нам не следует ломать голову над тем, как распорядиться ими. Но давайте допустим это положение как общий принцип, а затем сделаем его повседневной практикой, и вредное следствие его станет очевидным. Мудрость природы или, скорее, провидения заслуживает восхищения в этом, как и в тысяче других подобных примеров, ибо она достигает своей цели такими средствами, которые, кажется, направлены совсем на другое. Человек беспокоится и заботится о судьбе своего тела, которое, как ему известно, не может ничего чувствовать. Он даже не принимает при этом во внимание то, какое неудобство оно причинит людям, если его оставить лежать без погребения. Просто он считает такой поворот событий лично для себя ужасным; и он благочестиво делает для других то, что хотел бы видеть сделанным для себя самого.
Не так легко понять, какую пользу (ибо анекдот заставил меня об этом подумать) приносят человечеству церемонии похорон. Какими бы ненужными они ни казались, они возбуждают гуманность, смягчают отчасти суровость смерти и внушают смирение, трезвые, приличествующие событию мысли. Они набрасывают вуаль приличия на слабое и уязвимое состояние нашей природы. Что мы скажем той философии, которая захотела бы сорвать этот покров и обнажить все? Того же рода мудрость у тех, кто грубо говорит о любви, чувстве симпатии и множестве приятных мелочей, украшающих отношения между мужчинами и женщинами, как просто о способе произвести потомство. Они ценят себя за то, что сделали величайшее открытие, и подвергают осмеянию все претензии на деликатность. Я читал некоторых авторов, рассуждающих о зачатии так же, как об очищении организма от экскрементов, и горько оплакивающих то, что они подвержены такой слабости. Они полагают, что проявляют чрезвычайное остроумие, говоря, что это действие постыдно и мы должны скрывать его во мраке ночи. Да, мы его скрываем, но не потому, что оно постыдно, а потому, что таинственно. Мы должны с радостью подчиняться любому проявлению нашей природы. Почему я должен желать более того, чем быть человеком? Я слишком уважаю свою природу, чтобы стремиться избавиться даже от ее слабостей. Я не хотел бы даже желать (как делают некоторые, и я это слышал), чтобы я существовал без еды и сна. Я, скорее, благодарен провидению, что оно так удачно соединило поддержание существования моего тела с его удовлетворением. Когда мы перейдем в мир иной, там нам, без сомнения, с равной мудростью будут предоставлены средства приспособиться к нему. В настоящем же мы должны наилучшим образом использовать свою природу и совершенствовать наши потребности, наши нужды и недостатки, превращать их в достоинства и, если возможно, в добродетели.
(...)
Не нужно неизменно и упрямо следовать только своему собственному мнению, но еще хуже в делах не опираться на собственное мнение. В первом случае иногда можно неправильно поступить, во втором – не будет постоянства в делах. А постоянство – душа всякого действия. Но есть люди настолько слабые, что они позволяют себе из-за тех, кто, как им кажется, их убедил, отказаться от принятого ими самими решения. И они всегда терпят неудачу, потому что, воображая, будто всегда готовы исправлять свои ошибки, никак не могут увидеть своей главной ошибки – она заключается в том, что их легко убедить, будто их собственные мнения всегда ошибочны.
Когда пишешь, следует строго подражать мудрости природы, которая сотворила все, что необходимо для сохранения нашего рода, в высшей степени приятным для наших чувств. Скучные заповеди и рассуждения приносят мало пользы. Наши ошибки возникают в результате работы воображения и воли; и именно там, где находятся их истоки, следует на них воздействовать. Люди в равной мере склонны как к пороку, так и к добродетели. Теперь, положим, написан труд, излагающий природу и характер проявления какого-либо порока, положим, в нем показаны его рамки, охарактеризованы разные его виды, даны указания относительно его распространенности и дальнейшего движения; положим, все сделано таким образом, что при этом тщательно избегали затрагивать наши аффекты, – и тогда будет видно, как мало пользы читателю от подобных наставлений. Я уверен, что очень мало. Тогда попробуйте сделать то же, что делает сладострастная песня. Она адресуется к воображению, и через мгновение возникает желание. И несомненно, все это в еще большей степени справедливо в отношении добродетели. Поэтому те, кто распространяет новые религии, должны обращаться не к разуму, а к воображению. Так, рай Магомета знаменит тем, что там предаются всем чувственным наслаждениям, принятым на Востоке; тогда как в нашем более холодном климате методист*, рисуя муки ада со всеми их (...) ужасами, подобно гремучей змее, гипнотизирующей ей белку, запугивает несчастных и загоняет в свою ловушку. Но ни Магомет, ни методист не имеют никакого дела с разумом. Возьмем для примера методистов. Все их выражения, отдающие ложной мудростью, слишком непонятные и необъяснимые, избраны ими из боязни, как бы в них не вник разум. Отсюда – «новый свет», «внутреннее чувство», «снова родиться». Когда спрашиваешь об основе их религии, то весь их ответ сводится к подобным затертым выражениям. Простой человек, ничего в этом не понимающий, требует объяснения. Они в замешательстве. В силу гордыни, естественной для человеческого духа, они предпочитают думать, что не они нелепы, а что вы нечестивы, И таким образом, окружив себя понятиями, которых они сами не понимают, но которыми увлечено их воображение, они продолжают свои безумства.
Действие пьесы должно быть подобно пытке на дыбе, чтобы заставить актеров до дна раскрыть свою душу, показать все самое сокровенное у их героев. В противном случае она принесет мало пользы.
Плохо, когда реплики актеров таковы, что их нельзя счесть естественными. Они должны быть естественными для того времени, для тех обстоятельств, для персонажа, который их произносит, и персонажа, к которому они обращены. Но прежде всего они должны быть естественными для конечной цели, то есть такими, которые необходимы для развития главного действия; и естественными в рамках такого действия.
Поскольку существуют разные способы проявления знаний, почему бы не быть и разным способам их приобретения? Врачи-шарлатаны прописывают одно какое-нибудь лекарство любому организму. Мы видим всю нелепость положения, однако ожидаем, что школьный метод годен и для гениев. Если учителя слишком превосходят их, то товарищи по играм слишком уж на одном уровне с ними. От первых они мало что узнают, у вторых они не могут ничему научиться. От них ожидают, что они будут проводить больше времени за книгами, чем им самим хотелось бы, а передавать знания в беседах с ними стремятся меньше, чем они могли бы усвоить.
Подобно тому как составители карт отмечают пески и скалы, а также безопасные гавани, почему бы и философам не рассказывать нам как о неудачах, так и об успехах своих экспериментов?
Людям больше свойственно вести бурные споры относительно превосходства своих занятий, профессий, стран, чем прилагать усилия совершить что-либо, что послужило бы к их чести или выгоде.
|
Ссылки родителям и не детям: |
|
|