Пушкин - психолог

В. С. Лысенко

«Теперь за чаем спор начался с того, что Никитин заговорил о гимназических экзаменах.

– Позвольте, Сергей Васильич, – перебила его Варя. – Вот вы говорите, что ученикам трудно. А кто виноват, позвольте вас спросить? Например, вы задали ученикам VIII класса сочинение на тему: «Пушкин как психолог». Во-первых, нельзя задавать таких трудных тем, а во-вторых, какой же Пушкин психолог? Ну, Щедрин или, положим, Достоевский – другое дело, а Пушкин великий поэт и больше ничего.

– Щедрин сам по себе, а Пушкин сам по себе, – угрюмо ответил Никитин.

– Я знаю, у вас в гимназии не признают Щедрина, но не в этом дело. Вы скажите мне, какой же Пушкин психолог?

– А то разве не психолог? Извольте, вам примеры.

И Никитин продекламировал несколько мест из «Онегина», потом из «Бориса Годунова».

– Никакой не вижу тут психологии, – вздохнула Варя. – Психологом называется тот, кто описывает изгибы человеческой души, а это прекрасные стихи и больше ничего.

– Я знаю, какой вам нужно психологии! – обиделся Никитин. – Вам нужно, чтобы кто-нибудь пилил мне тупой пилою палец и чтобы я орал во всё горло, – это, по-вашему, психология.

– Плоско! Однако, вы все-таки не доказали мне: почему же Пушкин психолог?

Когда Никитину приходилось оспаривать то, что казалось ему рутиной, узостью или чем-нибудь вроде этого, то обыкновенно он вскакивал с места, хватал себя обеими руками за голову и начинал со стоном бегать из угла в угол. И теперь то же самое: он вскочил, схватил себя за голову и со стоном прошелся вокруг стола, потом сел поодаль.

За него вступились офицеры. Штабс-капитан Полянский стал уверять Варю, что Пушкин в самом деле психолог, и в доказательство привел два стиха из Лермонтова; поручик Гернет сказал, что если бы Пушкин не был психологом, то ему не поставили бы в Москве памятника».

А.П. Чехов. Учитель словесности.

Сегодня уже не приходится, даже на уровне бытовых разговоров, доказывать, что Пушкин не только гениальный стихотворец, но и выдающийся историк, философ, социолог, эстетик, психолог, и что эти ипостаси его как раз и выводят поэта на ту высоту, которая зовется величием. И все-таки именно видение, знание, понимание психологии людей и человеческих отношений было самой сильной стороной Пушкина – как человека прежде всего, ибо что такое поэт? Ипостась человека, личности? Особое, отдельное от всего человека качество – дарование, талант, гениальность? В стихах человек гений, а в обыденной жизни дурак дураком – так, что ли? Нет, этого не может быть, это полная ерунда. Если в жизни дурак дураком, то и в стихах – бездарь. А если гений в стихах, то и в жизни умен как сто чертей, вот так. Не случайно же Николай I назвал Пушкина умнейшим человеком в России. Другое дело – за какие слова и поступки считать человека умным, за какие – дураком. И еще – кто выносит приговор. Друг – это одно, а враг – совсем иное. Человек понимающий, конгениальный – одно, скудоумный или завистливый – другое. Когда тридцатипятилетнего Пушкина по совершенно конкретному поводу поносит Жуковский – последнего можно понять: во-первых, он давний и преданный друг, во-вторых, на шестнадцать лет старше, и, в-третьих, сам первоклассный поэт; наконец, поношения (обвинения в глупости – в данном случае) скрывают беспокойство Жуковского относительно последствий поступка Пушкина, который представлялся Жуковскому не просто опрометчивым, а прямо опасным.*

Впрочем, справедливости ради надо сказать, что и недруги не очень-то решались отказывать Пушкину в уме…

Короче говоря, полагать, что в одном и том же человеке личность – одно, а поэт – совсем другое, не только неверно, но и крайне неумно, ибо приводит к заблуждениям, к ложному пониманию (псевдопониманию) социально-психологических отношений, больше того –  к непониманию самой сути человеческого бытия.

Мне, однако, могут возразить: Пушкин-де сам считал возможной расщепленность человека на заурядного обывателя и гениального творца. Вспомним знаменитое «Пока не требует поэта…». Пушкин допускал, что поэт в обыденности, когда «молчит его святая лира», может быть всех ничтожней «меж детей ничтожных мира». И все дело в том, что каким-то чудесным образом иногда божественный глагол касается до чуткого слуха, и вот тогда на поэта в буквальном смысле «находит стих», и он, «звуков и смятенья полн», свободно творит, не обращая внимания ни на кого и ни на что.

Нет, это не убедительно.

Прочтите стихотворение Ш. Бодлера «Альбатрос» в переводе В. Левика, и вы поймете, в чем тут дело.

Временами хандра заедает матросов,

И они ради праздной забавы тогда

Ловят птиц океана, больших альбатросов,

Провожающих в дальней дороге суда.

Грубо брошен на палубу, жертва насилья,

Опозоренный царь высоты голубой,

Распластав исполинские белые крылья,

Он, как весла, их тяжко влачит за собой.

Лишь недавно прекрасный, взмывающий к тучам,

Стал таким он бессильным, нелепым, смешным,

Тот дымит ему в клюв табачищем вонючим,

Тот, глумясь, ковыляет вприпрыжку за ним…

Так, Поэт, ты паришь под грозой, в океане,

Недоступный для стрел, неподвластный судьбе,

Но ходить по земле, среди свиста и брани,

Исполинские крылья мешают тебе.*

В этом все дело. В исполинских крыльях. «Мелкие пернатые» не выносят рядом с собой «большекрылых». И когда поэт оказывается в окружении мерзости, среди свиста и брани, он, конечно, может выглядеть ничтожнейшим существом среди ничтожных детей мира сего, и лира святая его не зазвучит ни стоном о свободе, ни проклятьями насильникам. Но лишь божественный глагол… А божественный глагол может коснуться до слуха чуткого в любой момент, и тогда держитесь, трясогузки…

Однако…Психология в поэзии – с какой точки зрения? Поэт-психолог – как это понимать? Тем более если по времени поэт отстоит от эпохи фундаментальных открытий в психологии на полвека и даже век. И, разумеется, ничего не знал в своих прозрениях – ни  о фрейдизме, ни о бихевиоризме, ни о гештальт-психологии, ни о юнговских экстравертах и интровертах. Ни о прочих, столь же замечательных вещах. А просто наблюдал и провидел.

Одно из пушкинских прозрений, предвосхитивших фрейдовскую идею сферы бессознательного (в этой сфере, как помнит читатель, накапливаются вытесненные из сознания преступные, греховные, предосудительные мысли, образы, эмоции), – в поэме «Полтава» (1830). Читаем (речь идет о Мазепе): 

Кто снидет в глубину морскую,

Покрытую недвижно льдом?

Кто испытующим умом

Проникнет в бездну роковую

Души коварной? Думы в ней,

Плоды подавленных страстей,

Лежат погружены глубоко,

И замысел давнишних дней,

Быть может, зреет одиноко.

Чем не фрейдовское «Оно»? Причем конструкция в содержательном смысле, я бы сказал, более сложная, чем у Фрейда. В самом деле: подавленные, вытесненные в сферу бессознательного страсти не пассивны, они порождают думы, лежащие глубоко там же, в бессознательном; и неотчетливый коварный замысел принимает постепенно осмысленное содержание («зреет»). Действительность, в которой пребывает субъект (в данном случае Мазепа), помогает созреть замыслу давнишних дней; однако неокончательная оформленность замысла заставляет субъекта вести себя осмотрительно-притворно – скрывая истинные намерения .

…чем Мазепа злей,

Чем сердце в нем хитрей и ложней,

Тем с виду он неосторожней

И в обхождении простей.

Как он умеет самовластно

Сердца привлечь и разгадать,

Умами править безопасно,

Чужие тайны разрешать!

С какой доверчивостью лживой,

Как добродушно на пирах,

Со старцами, старик болтливый,

Жалеет он о прошлых днях,

Свободу славит с своевольным,

Поносит власти с недовольным

С ожесточенным слезы льет,

С глупцом разумну речь ведет!

Не многим, может быть, известно,

Что дух его неукротим,

Что рад и честно, и бесчестно

Вредить он недругам своим;

Что ни единой он обиды,

С тех пор, как жив, не забывал,

Что далеко преступны виды

Старик надменный простирал;

Что он не ведает святыни,

Что он не знает благостыни,

Что он не любит ничего,

Что кровь готов он лить, как воду,

Что презирает он свободу,

Что нет отчизны для него.

Это Мазепа – и всё? Больше никого этот герой не напоминает вам? Нет, не из пушкинских персонажей – из исторических лиц? Подумайте, вспомните. Наверняка вам знакомы эти имена.

Ну, а меня в данном случае интересует совсем другая конкретика. Что представляет собой пушкинский персонаж как человек, – вернее, как психологический тип?

(Продолжение читайте в №6 «РС»)